Рано утром 9 декабря, в 5:05, я прибыл на Ярославский вокзал города Москвы. Ровно через три дня у меня должна была состояться встреча с Хейди Хаутала, с которой мы не виделись более двух лет. Для председателя комитета Европарламента по правам человека я накопил неплохой материал. Масса преступлений по всей стране коллег генерала Маленчука, возглавлявшего Петербургский городской и областной ФСИН. Бесчинства Центра "Э". Фото- и видеоматериалы я долго собирал, и вот осталось только передать все ей лично.
С вокзала я направился сразу домой к своему давнему товарищу Сергею Фомченкову на Волгоградский проспект. Сергей постелил мне на диване, и я после бессонной рабочей ночи за ноутбуком в поезде лег и забылся. Проснулся я ближе к полудню. Оделся, умылся и вдруг заметил, что все как-то напряжены. Но не стал задавать лишних вопросов, поздравив Сергея (у него накануне был день рождения), я собрался ехать дальше по делам. У меня была запланирована встреча с Левинсоном и Пономаревым.
Но Сергей остановил меня. Он объяснил, что квартира заблокирована. На улице со стороны окон, сказал Сергей, стоит красная BMW без номеров, она от Центра "Э" и известна многим нацболам.
Ее заметила Рита Филиппова, когда мыла подоконник. Потом мы посмотрели в дверной глазок — в коридоре дежурят три опера. Болтают и объясняют что-то соседям, свидетелей "удобных" подбирают, обычное дело. Ходят и чего-то ждут мужики в робах с какими-то агрегатами и болгаркой, наверное, собираются вскрывать дверь. С улицы звонил Игорь, говорит, что вся королевская рать у подъезда, народ столпился и смотрит. Говорит, что по нашу душу.
"Короче, попал ты с нами Максим. Только что им нужно от нас? Может, это из-за твоей встречи с Хейди? Из-за чего еще, такую тяжелую артиллерию притащили?" Я вышел в Интернет и сообщил кому смог о готовящемся штурме. На связи оказались несколько знакомых. Ребята сделали рассылки по другим изданиям. Юра сказал, что обыск не только у нас, но и у Авериных.
По квартире бегала ничего не подозревающая дочь Сергея, трехлетняя Катрин. Менее чем через час на ее глазах отца огромные "собровцы" выволокут в коридор, заломив ему руки. А пока она, улыбаясь, показывала мне своих лялечек и давала поговорить с подружкой по игрушечному телефону.
Одновременно играя с Катрин в ее параллельный воображаемый мир, я рассылал сообщения знакомым о нашем положении. Затем оделся и, собрав свои вещи, стал, как и все, ждать начала Марлезонского балета. Дома, помимо Риты и семьи Сергея, были еще Михаил Клюжев и журналист Коля Медведев. Пришедшие накануне в гости и оставшиеся ночевать.
Ровно в два часа дня раздался громкий стук в дверь и крик: "Откройте! Милиция! Откройте, а то сейчас дверь вышибем!" Худой Клюжев подошел к двери и громко сказал визитерам: "Я открываю". И повернул ключ.
В квартиру с криком, давно знакомым всем гражданам страны — кому лично, кому по передачам про криминал или по массе "ментовских" сериалов, — ворвались здоровенные амбалы в масках и с оружием в руках.
Из потока хамской нецензурщины приличными были только слова "в", "на" и "морду вниз!". После непродолжительных одновременных монологов братвы в погонах начались индивидуальные издевки над каждым из нас.
Мне, лежащему на полу, один из "хранителей гражданского спокойствия" поставил ногу на голову. В последний раз мне так ногу ставил опер при аресте после акции в Минздраве. Только тогда офицер встал мне на голову двумя ногами. Так аккуратненько, чтобы уместиться. У этого громилы один армейский берц был значительно больше моей головы. Из-под ботинка я и наблюдал, как под визг Катрин ее отца волокут в коридор. Наглые и холеные, за "собровцами" вошли опера. Все они разбрелись по квартире. С ними был, по-моему, только один незнакомый следователь, ну и еще пара каких-то несколько отстраненных от происходящего седоватых господ — видимо, из старших чинов. Из какого-нибудь управления. Видно было, что эти двое — не мелкие сошки.
С шутками и прибаутками, как себя ведут часто бандиты на людях где-нибудь на рынках, молодые опера разбрелись по квартире. Незнакомый молодой человек, исполнявший роль тамады обыска, оказался следователем Жихаревым. Фамилия — единственное, что я успел прочитать в промелькнувшей перед моим лицом корочке, которую он мне показал уже вечером, опечатывая изъятый у меня портативный компьютер. Втащили Фомченкова, Жихарев наигранно механичным голосом — слегка в нос, как переводчик западных фильмов в видеосалонах СССР, — сообщил Сергею, что он может позвонить адвокату. Но изъятый телефон любезно не отдал. "Диктуйте номер". Сергей ответил, что не знает на память номер телефона адвоката и попросил передать ему телефон, где он записан. В ответ следователь сказал, что подозреваемому Фомченкову было предложено позвонить адвокату, а он отказался назвать номер.
Далее Жихарев попросил вытащить содержимое из карманов. Мы достали скромные пожитки, телефоны, деньги. "Маски" обыскали всех, не дав подняться с колен. Затем опять бросили нас на пол.
Жихарев, немного шмыгая, так же механически сообщил, что все могут перейти в кухню. Коля спросил, можно ли забрать деньги. Опер из Центра "Э" брезгливо и с презрением сказал: "Не переживайте, кому нужны ваши гроши", пнув при этом остроносыми лакированными ботинками деньги в сторону.
У Николая было три тысячи рублей, двух из которых он впоследствии недосчитался. Это обычная практика:
опера потом расплачиваются со штурмующими "собровцами" найденными на месте деньгами.
Мародерство у них практикуется уже лет десять, раньше с этим было, говорят, построже. Пять лет назад при аресте после Минздрава ни много ни мало подполковник залез мне в задний карман и, распределив найденные триста рублей и паспорт по разным карманам своей рубашки, продолжил заламывать руки.
Многие обыватели, наверное, начнут защищать этих господ в погонах, возомнивших себя Законом. Мол, Чечня и боевики, они лучше бандитов и террористов, защищают нас от всех внутренних врагов. Да вот только я, простой земной грешник, как-то не могу с этим согласиться. Не могут быть одни, "свои", мародеры и бандиты лучше других, "чужих", бандитов, тем более обычно свои бьют больнее, чем чужие. А так все они страшны своими деяниями, что их сравнивать. И я не верю, чтобы даже всеми ментами обожаемый и маньячный Жеглов (кстати, отрицательный герой известного романа братьев Вайнер) стал бы обирать даже не подозреваемых, а просто преступников. Он честно выигранных в бильярд денег у "нечестного" и "отрицательного" персонажа Копченого не взял. Хоть и не мог купить, наверное, и сотой доли того, что может себе позволить сегодняшний рядовой ППС...
Но оставим эти деньги на совести правоохранителей, как и все остальные грехи. И перейдем, заложив руки за спину, на кухню, где сидела жена Сергея Тася с дочерью Катрин.
Кухоньки на Волгоградском проспекте в хрущево-брежневских пятиэтажках рассчитаны явно на одну хозяйку. Там, стоя в середине, одной рукой можно дотянуться до окна, а другой одновременно закрыть вентиль крана над раковиной, находящейся у входной двери. Но все мы, родившиеся и выросшие в тесных советских квартирах, легко разместились между кухонным гарнитуром восьмидесятых, холодильником и столом. Нас там собралось пять человек, не считая маленькой Катрин. Потом к нам присоединились еще двое парней, пришедшие узнать, что у нас случилось: недавний совсем молодой политзэк Игорь Щука и его друг Игорь Березюк. Они находились на улице, пока их там не заметили опера и не привели на нашу кухню.
На кухню в течение последующих часов пяти обыска периодически заходили опера, плоско пошутить о чем-нибудь и вообще посмотреть, что мы делаем. Пытались вести умные разговоры, но я, по ограниченности своей, их умных слов, как и ментовского юмора, не понял. Разговорился с соседом, которого пригласили в свидетели. По странному стечению обстоятельств он оказался ветераном МВД, проработал лет тридцать в ОВД на Ждановской. Он, послушав наши диалоги с операми, сразу понял, что мы не бандиты, и окрестил нас "троцкистами-утопистами". Так называли в период застоя диссидентов простые менты и конвойные.
Заговорили с ним о кражах и взятках, на актуальную в тот день тему. На вопрос о том, как раньше с этим было, много ли брали его коллеги и т.д., он сразу ответил: "Неее, боялись, посадили бы мигом. Не то, что отсидел и вышел. А вот позор до конца дней остался бы. Я в 2000 году на пенсию ушел, на пенсионную премию, добавив своих и тещиных сбережений, купил шестую модель. На мое место молодой пришел, уже три машины сменил, хорошо живет, зарабатывают они сейчас быстро на все, как предприниматели".
Но здесь монолог моего собеседника прервал ранее молча слушающий нас один из оперов и сказал старику, чтобы он не отвлекался.
Мы продолжили сидение на кухне, слушая, как более или менее успокоившаяся Катрин мучает звуковую книжку-букварь.
Ближе к шести вечера нас стали вытягивать по очереди в зал. Там описывалось имущество, которое следователи забирали с собой.
Очередь дошла до моего ноутбука, лежащего в моем рюкзаке.
Я объяснил Жихареву, что компьютер мой и никакого отношения к обыскиваемой квартире не имеет. Вдруг он как то дернулся и резко, даже не сказал, а высказал мне, что на брудершафт со мной не пил. Не обращая внимания на мое недоумение, он заявил, что, оказывается, я ему сказал: "Эй, ты, слушай сюда".
Этот человек не знает, что на "ты", у нас в семье было принято обращаться только к близким. И мама, когда сильно на меня злилась, с укором начинала ко мне обращаться: "Как ВЫ, сын, можете?.." Более серьезного знака недовольства мамы не было. И это значило, что все, я довел маму до предела, и далее может последовать длительный бойкот.
Жихарев, разумеется, об этом не знал. Объяснять ему что-либо у меня не было ни сил, ни желания.
Я ограничился замечанием о том, что сказанное им — абсурд, после чего мы перешли к рассмотрению и изучению моих вещей в рюкзаке. То есть к тому, из-за чего он меня позвал.
Жихарев попросил включить компьютер, сказав, что если там ничего нет, то и изымать ничего не станет. Я саркастически улыбнулся. Он посмотрел некоторые файлы, оглавление, потыкал в разные места. Некоторый шок у них вызвали фотографии из колонии, на которых была заснята сцена насилия над осужденным по приказу администрации. Не удержались и по очереди назвали их "отморозками".
Поковырявшись в ноутбуке и пошушукавшись с коллегами из Центра "Э", Жихарев сказал, что компьютер он изымает, потому что "имеет право".
Пока боец невидимого фронта с холодной головой по фамилии Жихарев заносил номер и серию компьютера в протокол, я вдруг на секунду повернул голову влево и посмотрел в коридор.
Там
два опера танцевали в коридоре друг с другом какой-то вольный танец. Они переменно сгибали ноги в коленках и ладонями по очереди похлопывали друг друга по щекам и торсу.
Лицом ко мне стоял только один из них, он умиленно улыбался и, потрясая полноватыми щечками, хитро щурясь, строил глазки партнеру, водя вверх-вниз бровями. Лица второго мне видно не было, но я догадываюсь, что оно выражало.
Зрелище, поверьте, было уникальное: две отечественные тушки "рыцарей плаща и шпаги" под сто кг танцуют в узкой прохожей в полтора метра шириной. Кончилось все после плавного маха руки одного из балеронов — он задел абажур в прихожей.
Я вдруг стал опасаться за свое здоровье и жизнь. Неадекватные люди просто опасны, а неадекватные люди, наделенные еще и такой безграничной властью, опасны куда больше. Интересно, как бы среагировали на подобное зрелище какие-нибудь финны или англичане с французами, да хоть японцы, если бы их полицейские стали во время обыска выписывать различные па. Все были бы, по меньшей мере, немного удивлены. Но для находящихся в квартире сотрудников органов (ребята почти все были на кухне и ничего не видели) происходящее не показалось чем-то странным.
Жихарев отвлек меня от странного зрелища, устроенного его коллегами в коридоре, обратив мое внимание на рюкзак с моими вещами.
Тут же напомнили о себе седовласые господа. Эти "главные", как я их про себя называл, сидели на разбитом и перевернутом во время обыска диване. Один из них забрался ко мне в рюкзак и с умным видом достал книгу Лимонова. Там он обнаружил какой-то рисунок ракеты и, показывая всем, стал спрашивать меня: "Что, больше нечего читать стало? Что, Лимонов хочет на этой ракете увезти меня в счастливое будущее?"
"Вы пугаете меня своим остроумием, — ответил я, — и если у вас не хватило серого вещества написать что-то более умное, то, наверное, лучше оставить литературу в покое. А вообще у меня здесь еще книга Анатолия Марченко где-то лежит. Читаем все, что есть интересного".
"Марченко..." — вдруг начал и не закончил фразу "главный". Казалось, он сейчас скажет: "Казань брал, Бродского брал, Марченко не брал".
Но он продолжил фразу по-другому: "Что вы в натуре здесь базарите?!"
Я попросил его оставить жаргон. На мое удивление седовласый вдруг поправился, сказал, что после общения с бандитами невольно начинаешь говорить на их языке.
"Главный" не переставал меня удивлять. Он вдруг благоразумно замолчал и больше не проронил ни слова.
Опера вызвали из кухни Риту, и Жихарев стал зачитывать протокол. Напротив меня встал один из танцоров и, ритмично пошатывая бедрами, принялся меня рассматривать. А я стал рассматривать его. Светленькая челочка, уложенная как у хорошиста в парикмахерской, небритые щеки, живот, джинсы, остроносые туфли. В одежде смесь уличных безвкусных стилей гопоты последних полутора десятков лет.
"Распишитесь на бумаге, которой я буду опечатывать ваш ноутбук!" Я расписался. "Теперь в протоколе обыска!" В протоколе я подписываться не стал — не мое, не надо. Да и следователь или опер никогда не попросит подписать нормальной или полезной для вас бумаги.
Еще через пару минут, после того как я собирал в рюкзак свои досмотренные носки с футболками, меня опять отправили на кухню. Долго наслаждаться спокойствием не пришлось, через полчаса опера решили перевернуть мусорное ведро. Вроде протокол был уже составлен, нужное и ненужное — все забрали. Полагаю, фокус с ведром был чем-то вроде визитной карточки Центра "Э" — аналогом нераспечатанной бутылки коньяка у Центра "Т" и группы "Альфа".
Еще примерно через час следователи с операми удалились. В зале было перевернуто все.
Подушки с дивана, постельное белье, детские игрушки, компакт-диски, конфеты и газеты валялись вперемешку по всей квартире.
Отдельно лежали книги в зале. Они занимали примерно треть всего пространства комнаты. Лежали они горой, из которой возвышались три или четыре книжных столбика около метра. Советская классика перемешалась с постсоветской технической и компьютерной литературой.
Рядом на полу оказались книги Достоевского, Солженицына, Лимонова и Довлатова. В стороне лежал помятый, корешком кверху и без моей простенькой обложки томик Марченко. Сам автор при жизни пострадал больше других диссидентов и отсидентов, так и не вышел из каменного мешка. Его творению "Живи как все", видимо, по наследству досталось больше всех сегодня. Только "Швейк" Гашека лежал невозмутимо на серванте, взирая на другие книги сверху вниз.
Мой друг, прочитав этот текст, как-то смутился и сказал: "Жестко ты по операм. Не боишься, что они потом при первой возможности изобьют тебя до полусмерти или вообще убьют?"
"Нет, — ответил я, — чего бояться? Они знают мое отношение к ним, а я знаю, что они знают. Так чего скрывать? Прикажут им убить — они убьют без задних мыслей, прикажут беречь меня — будут пылинки сдувать, как бы я им не был неприятен. Для них Патрушев или кто там еще сейчас — помазанник и царь, Путин — бог, который помазал помазанника, только их они слушаются, только перед ними они боятся, как говорят бандиты и депутаты, "накосячить". Ведь если что, они лишаться если не всего, то многого. Им плевать на все и на всех, кроме личного благосостояния".
Мы служим разным господам, так что мы по разную сторону баррикад. К чему любезности? У нас все это взаимно. Представляю, как они с теми же ухмылками, что и в квартире Сергея, хором будут читать эту распечатку в отделе и говорить те же стандартные гадости, принесенные ими, наверное, еще со школы. Поругаются, напьются, а потом займутся танцами. Они неоригинальны.
А вообще,
что могут мне сделать эти люди? Избить, унизить? Или убить, придя потом, ухмыляясь, на мои похороны? Мне не страшно.
Кстати, это и есть основной показатель служению добру или злу. Идейность и бескорыстие дает четкую оценку правоты, против шкурных интересов, в ущерб окружающим. Сатане служат те, которые перешагивают через людей, которым обязаны служить. Перешагивают только ради своего личного блага.
Мы же, простые смертные, отказываемся даже от элементарного семейного счастья — провести Новый год с родными и близкими. И выходим под дубинки даже в новогоднюю ночь. Меняя ставший уже пошлым оливье на столе на свободу слова, собраний и самовыражения.
И здесь уместно будет вспомнить гения:
Дым папиросы навевает что-то, —
Одна затяжка — веселее думы.
Курить охота! Как курить охота!
Но надо выбрать деревянные костюмы.
Вы можете оставить свои комментарии здесь
